Добротин    Николай Алексеевич
18.06.1908 — 2002

Физик, академик, заслуженный деятель науки Казахстана, лауреат Сталинской премии.
Академик Н. А. Добротин происходит из известной династии педагогов и учёных. Его дед статский советник Николай Иванович (1853 — до 1910) служил инспектором народных училищ в Краснослободске и Нижнем Ломове, бабушка — Елизавета Павловна († 1923) организовала в Н. Ломове частную женскую прогимназию, преобразованную в 1917 г. в гимназию. Отец Алексей Николаевич (04.03.1882 — 20.01.1951) в 1900 г. с золотой медалью окончил Пензенскую гимназию, а в 1908 г. — Петербургский технологический институт, учительствовал в Пензе, Н. Ломове.
В Пензе и родился Николай Алексеевич. Высшее образование он получил в Северо-Кавказском университете, в 1931-1935 гг. учился в аспирантуре при Ленинградском физико-математическом институте АН СССР, с которым связана вся его последующая научная деятельность. В 1948 г. он принял заведование лабораторией космических лучей Физического института им. Лебедева АН СССР, с 1961 г. работал в Казахстане заместителем директора Института высоких энергий, был членом Президиума Академии Наук Казахстана. С именем Добротина связано создание крупнейшей в мире Памирской высокогорной обсерватории по изучению космических лучей и Тянь-Шанской обсерватории.
В 1951 г. за достижение выдающихся научных открытий он был удостоен Сталинской премии, а позже награждён тремя орденами Трудового Красного Знамени и орденом «Знак Почёта».
Его монография «Космические лучи» переведена на многие языки мира.
Последние годы своей жизни Н. А. Добротин жил в Москве, продолжая научные исследования космических лучей и явлений, а также действий частиц высоких энергий.
________________________________________
Источник: Тюстин, А. В., Шишкин И. С. Пензенская персоналия. Славу Пензы умножившие. [В 3 т.]. Т. 1 (А-Л).: [биогр. слов.] / Тюстин А. В., Шишкин И. С. — Пенза : б. и., 2012. – 208 с.: портр.— с. 107.

Николай Алексеевич Добротин (18 июня 1908, Пенза, Российская Империя — 6 февраля 2002) — советский учёный, доктор физико-математических наук (1948), профессор (1951), академик Академии Наук Казахской ССР (1967), заслуженный деятель науки Казахской ССР (1982).

Биография
Окончил Северо-Кавказский государственный университет в Ростове-на-Дону (1929). В том же городе преподаватель института энергетики (1929-31).
Аспирант, старший научный сотрудник, заведующий лабораторией, заместитель директора в Институте физики Академии Наук СССР (1931—1976)
Ученый секретарь Президиума Академии Наук СССР (1950—1955). Заведующий лабораторией в Институте физики высоких энергий Академии Наук СССР (1968—1976). Заместитель директора Академии Наук Казахской ССР, член Президиума физико-математического отделения (1976-87). Пенсионер с 1987 года.
Основные научные труды — по атомным ядрам и космическим лучам.

Награды
Лауреат Сталинской премии (1951). 3 ордена Трудового Красного Знамени, а также медали.

Николай Алексеевич Добротин
[род.1908, академик АН КазССР]
Интервью 03.03.1993  провел Г.Е.Горелик
 
О "доисторическом" ФИАНе

Предворяя свой рассказ о первом периоде работы Физического Института Академии Наук, хочу сказать, что я остался не только самым старшим по стажу, но и почти самым старшим по возрасту сотрудником ФИАНа и даже единственным из тех, кто в 1934 году переехал (по постановлению правительства) с ФИАНом из Ленинграда в Москву. Поэтому хочу надеяться, что мой рассказ о "доисторическом" ФИАНе, несмотря на его очень личностный характер, может представить какой-то интерес для историка отечественной науки.

Я был принят на подготовительное отделение аспирантуры Академии Наук 1 сентября 1931 года, более 60 лет тому назад. Тогда еще самостоятельного Физического Института Академии не было, а был Физико-Математический Институт, возглавлявшийся академиком Алексеем Николаевичем Крыловым. Старшим в Физическом отделе Института был Торичан Павлович Кравец. Размещался Институт в нескольких комнатах главного здания Академии на набережной лейтенанта Шмидта против Адмиралтейства.

Моим первым аспирантским заданием было участие в разгрузке баржи с дровами для отопления зданий Академии. Баржа стояла у Растреллиевых колонн (на стрелке Васильевского острова), а дрова надо было сложить во дворе главного здания Академии. Занимался я этим делом примерно неделю.

И лишь после окончания этой "операции" я смог познакомиться с тем, что собой представлял физический отдел Института. В нем тогда работало всего несколько научных сотрудников. Кроме Т.П.Кравца там были: Сергей Александрович Арцыбышев, Мария Владимировна Савостьянова, занимавшиеся кристаллами, теоретик Константин Вячеславович Никольский, акустик В.Г.Шпаковский и еще 2-3 человека. Библиотекой, причем очень хорошей, ведала Тамара Оскаровна Вреден-Кобецкая. Аспирантов тоже было немного: кроме меня, были Б.М.Вул, П.А.Черенков, А.Н.Севченко, Г.М.Коваленко, С.У.Умаров и еще двое или трое. Вул был принят в аспирантуру раньше, Черенков - на год раньше, а Севченко, Коваленко, Умаров и еще был Дубов - они были приняты вместе со мной.

Мне тогда очень повезло с жильем. Аспирантских общежитий в Академии не было. И даже понятия такого не было. Но в Ленинграде в ту пору проводилась компания по "самоуплотнению": семьям, имевшим "излишки" жилплощади (а таких в Ленинграде в то время было не так уж мало) предоставлялось право самим, по своему выбору, подобрать жильцов для дополнительного вселения.

И вот когда моя жена приехала в Ленинград и отправилась устраиваться на работу в Физико-Технический институт, то отдел кадров направил ее к Марии Афанасьевне Левицкой, заведующей лабораторией инфра-красного излучения. А Мария Афанасьевна предложила моей жене не только должность лаборанта, но и маленькую комнатку в своей квартире, в 10 минутах ходьбы от ФизТеха. Комнатка была действительно маленькой (10 кв.м) и не отличалась большими удобствами, но и требования у нас были совсем минимальными и мы были счастливы, что этот страшно трудный вопрос с жильем разрешился так хорошо.

Зима 31-32 года для аспирантов-физиков прошла совершенно бездарно (за исключением Б.М.Вула, работавшего в ФизТехе). Никаких регулярных занятий не было, кроме эпизодических лекций по общественным наукам. К руководителям нас тоже не прикрепляли. И каждый аспирант был фактически предоставлен самому себе. Изредка Т.П.Кравец давал "для прочтения" какую-либо книгу по физике, но никаких отчетов или даже разговоров о прочитанном он не заводил.

Но поскольку я жил близко от ФТИ, то довольно часто бывал на заседаниях разных семинаров ФТИ. И тут столкнулся с неожиданной для себя точкой зрения на нашу науку. Ряд физиков-теоретиков, воодушевленных огромными успехами быстро развивавшейся тогда квантовой механики, считали, что физика заканчивает свое развитие. Квантовая механика может объяснить не только качественно, но и количественно все явления природы. Осталось только умело применять ее. "На этом ясном небе, - говорили они сами, - есть только одно небольшое облачко - бета-распад; но вряд ли можно сомневаться в том, что квантовая механика скоро развеет и это облачко".

Забегая чуть вперед, хочу рассказать один относящийся сюда забавный эпизод. Зимой 32-33 года Г.А.Гамов, читая нам, аспирантам и некоторым сотрудникам Физико-Математического Института, курс лекций по радиоактивности и атомному ядру, исповедовал эту же точку зрения - что квантовая механика решает все. Это было почти сразу после открытия Дж.Чадвиком нейтрона. И тогда я, прямо на лекции, ляпнул вопрос: "Но ведь могут быть сделаны такие открытия, которые поставят принципиально новые вопросы, неразрешимые на основе квантовой механики? Вот например, недавно открытый нейтрон". На это последовал категорический ответ Гамова, звучащий примерно так: "Всякий понимает, что нейтрон - это почти нулевое квантовое состояние водородного атома. Правда, сейчас мы еще не умеем рассчитывать его так, как рассчитываем спектр излучения водорода. Но нельзя сомневаться, что через год-два мы, конечно, сумеем это делать. Поэтому открытие нейтрона не означает какого-либо переворота в физике. Вот если бы был открыт позитрон, который предусматривается теорией Дирака, то это было бы действительно шаг вперед и потребовало бы каких-то серьезных видоизменений в физике!

К сожалению, статья Д.В.Скобельцына в Zeitschrift fur Physik в 1929 году с описанием открытия первого эффекта физики высоких энергий - ливней частиц космических лучей (поэтому мы и считаем его основателем физики высоких энергий) - прошла совершенно незамеченной большинством физиков. А вот открытие позитрона, к тому моменту, когда Г.А.Гамов сделал свое заявление о будущем физики, уже состоялось. Но статья К.Андерсона с описанием следа позитрона в камере Вильсона была опубликована в журнале Science, который большинство физиков тогда не читало. А номер журнала Proceeding Royal Society c замечательной статьей П.Блеккета и Д.Оккиалини, после которой уже никаких сомнений в существовании позитрона быть не могло, появился в Ленинграде, в Оптическом институте, спустя примерно только неделю после заявления Гамова.

В середине 1932 года заведующим Физическим отделом ФМИ стал только что избранный академиком Сергей Иванович Вавилов. И обстановка во всем отделе и в особенности для аспирантов сразу же изменилась. Первым делом Сергей Иванович организовал целый ряд лекционных курсов для того, чтобы подтянуть молодых аспирантов, приехавших в Ленинград с периферии, по крайней мере до уровня выпускников Московского и Ленинградского университетов. Один только перечень лекторов, которых Сергей Иванович пригласил для чтения этих лекций, уже говорит об очень многом. Это были такие замечательные специалисты: по математике будущие академики И.Н.Векуа, С.Л.Соболев, А.А.Рухадзе, В.Д.Купрадзе; по физике В.А.Фок (квантовая механика), Ю.А.Крутков (статистическая физика), Г.А.Гамов (атомное ядро и радиоактивность), М.П.Бронштейн (теория относительности). Все аспиранты были прикреплены к конкретным, индивидуальным руководителям. К себе Сергей Иванович пригласил Павла Алексеевича Черенкова, Антона Никифоровича Севченко и меня.

Нам с Черенковым в качестве аспирантских тем он предложил на наш собственный выбор три направления: 1) люминесценция растворов ураниловых солей под действием гамма-лучей радия; 2) исследование свойств нейтронов (только что открытых) и 3) изучение некоторых проявлений изотопических эффектов (тоже недавно перед тем "открытых" американскими физиками; слово "открытых" поставлено в кавычках, т.к. вскоре выяснилось, что эта работа была ошибочной). Мы с П.А. полюбовно разделили эти темы - он решил заняться свечением ураниловых солей, а я - нейтронами.

После изучения скудной, конечно, тогда литературы по нейтронам и обстоятельных обсуждений с Сергеем Ивановичем, было решено в качестве конкретной темы взять угловые распределения протонов, выбитых нейтронами из вещества, содержащего водород.

В качестве индикатора следов протонов, выбитых нейтронами, была выбрана камера Вильсона с пластинкой парафина внутри, из которой и выбивались протоны. Маленькую камеру Вильсона (типа Шимизу) сделал для меня единственный механик института.

А источником нейтронов должен был служить бериллий, облучаемый альфа-частицами эманации радия (при этом энергия нейтронов приходилась на область немногих Мэв). Эманацию радия, как источник альфа-частиц, можно было получать в Радиевом Институте, там взялись и наполнять соответствующуюампулку; а вот затруднение c Be разрешилось неожиданно просто: незадолго до этого Сергей Иванович был на приеме у Н.И.Бухарина и увидел у него на столе кусок серебристого металла. Оказалось, что это был самый первый кусок Be, полученный нашей промышленностью. И в ответ на просьбу Сергея Ивановича, Бухарин сразу же отдал его. А когда этот Be попал мне в руки, я молотком расколол его на кусочки, а потом в ступке растолок в мелкий порошок (представляю себе, что сказали бы об этом работники охраны труда, если бы они тогда были и увидели эту "операцию"). Порошок Be помещался в ампулу, в которую вводилась эманация радия в эманационной лаборатории Радиевого Института, с благословения директора Института академика В.Г.Хлопина.

Но помещения для этой работы в Институте не нашлось, и Сергей Иванович договорился с заведующим физическим отделом Радиевого Института проф. Львом Владимировичем Мысовским о том, что моя работа будет проводится на территории РИ, а Мысовский более или менее будет присматривать за ходом моей работы. И с осени 1933 г. я начал наблюдать протоны, выбитые нейтронами. И хотя все это происходило в стенах Радиевого Института, я по-прежнему всегда чувствовал себя аспирантом Сергея Ивановича и ощущал на себе его заботы.

Вообще необходимо подчеркнуть, что Сергей Иванович (оптик по своей специальности, люминисценщик) с самого начала своего прихода в ФМИ, задолго до открытия деления ядра атома урана, придавал особенно большое значение работам по ядерной физике. Это было совсем не просто. Он уговорил Илью Михайловича Франка перейти из Оптического Института на работу к себе в физический отдел Физ.-Мат. Ин-та на это направление исследования, привлек молодого физика Л.В.Грошева и поручил им обоим изучение образования электрон-позитронных пар гамма-лучами радия; затем несколько позднее, уже в Москву, притянул Сергея Николаевича Вернова, вскоре появился Владимир Иосифович Векслер и другие. С.И. уговорил Дмитрия Владимировича Скобельцына приезжать сначала на несколько дней в месяц из Ленинграда в Москву, знакомиться с этими работами и руководить ими. А в 1938 г. Д.В. переехал в Москву работать в ФИАНе.

Короче говоря, ядерная физика, благодаря Сергею Ивановичу стала одним из ведущих направлений работы в Институте. И все это происходило тогда, когда многие, даже руководящие физики, считали ядерное направление исследований бесперспективным. Произносилась даже такая знаменательная фраза: "Вавилов играет в бирюльки, вместо того чтобы заниматься настоящей наукой". Считалось, что нет особых проблем в ядерной физике, что это область, которая ничего полезного не даст. Только перед самой войной, когда было открыто деление урана, мы все еще раз поняли, насколько прозорлив был Сергей Иванович, как хорошо он понимал перспективы развития физики.

Возвращаясь к своей работе, могу сказать, что к весне 1934 г. у меня уже был накоплен достаточно большой статистически экспериментальный материал по протонам, выбитым из парафина нейтронами. Причем нейтроны здесь были выбиты альфа-частицами из бериллия, с энергией несколько МэВ, - очень маленькая энергия по современным представлениям. Надо было этот материал тщательно обработать, проанализировать, сопоставить с литературными данными и сделать соответствующие выводы.

Но тут в этой моей работе произошел перерыв. Летом 1934 г. должна была состояться первая комплексная экспедиция на Эльбрус. И вот Илья Михайлович Франк предложил направить в экспедицию группу по изучению космических лучей. В состав группы вошли: сам Илья Михайлович (руководитель), П.А.Черенков и я. В качестве прибора для регистрации частиц космических лучей было решено использовать ту самую камеру Вильсона, с которой я работал в стенах Радиевого Института. А для освещения ее Илья Михайлович предложил применить гелиостат, зеркало которого поворачивалось вокруг камеры часовым механизмом, в соответствии с движением Солнца. После довольно длительной подготовки, это дело пошло.

Для поездки в экспедицию пришлось пройти строгий медицинский контроль в Военно-медицинской академии, в результате чего я был забракован. И.М.Франку с большим трудом, но все же как-то удалось "обойти" и эту трудность. Сначала мне разрешили поехать к подножью, а потом и на сам Эльбрус. Кончилось дело тем, что я побывал на обоих вершинах Эльбруса.

Летом наша группа выехала в Нальчик, а оттуда на грузовике к подножью Эльбруса. Наблюдения частиц космических лучей проводились нами на разных высотах на склонах Эльбруса, и главным образом на ледниках, где наша камера Вильсона была надежно защищена толстым слоем льда от радиоактивных излучений грунта земли. Проведенными наблюдениями нам удалось показать, что число заряженных частиц космических лучей довольно быстро растет с высотой места наблюдения, быстро растет число групп (которые открыл Скобельцын, а затем Росси и др.), регистрируются ливни частиц, словом то, что сейчас каждому физику представляется совершенно тривиальным. Но не обычным и неожиданным для нас оказалось, что в космических лучах имеется сравнительно много частиц с явно малыми энергиями. Мы настолько были удивлены, что даже стали подозревать, что в этом пункте мы как-то ошибаемся и поэтому даже не отразили этот момент в нашей публикации в ДАН. Это была первая работа по космическим лучам, выполненная в ФИАНе.

В следующем 1935 году совершенно аналогичные наблюдения с той же камерой Вильсона на склонах Эльбруса были проведены другой группой сотрудников Института; и они полностью подтвердили наши результаты. А через несколько лет, когда была создана каскадная теория о прохождении электронов и гамма-квантов высокой энергии через вещество, появление в космических лучах частиц со сравнительно малой энергией тоже стало тривиальным.

Кроме космических лучей, наша группа измеряла также интенсивность зеленой линии в свечении ночного неба (благо небо над Эльбрусом заметно чище, чем над равнинами). Здесь мы, по-видимому, впервые обнаружили, что интенсивность этого свечения, вызываемого запрещенным переходом атомарного кислорода, меняется в течение ночи с максимумом в районе 1-2 часов ночи.

Возвращалась наша группа из экспедиции уже не в Ленинград, а в Москву, куда ФИАН переехал без нас летом 1934 г. Институт получил здание на Миусской площади, построенное еще до первой войны на общественные деньги для лаборатории П.Н.Лебедева. Но П.Н. не дожил до окончания строительства и здание в 1912 году было предоставлено Институту Биофизики, возглавлявшемуся П.П.Лазаревым. Ну а потом с Лазаревым ... получилось нехорошо, и там еще какая-то малопонятная организация работала в этом здании. Ну а потом эито здание получил ФИАН. Но потом институт Лазарева был расформирован и это здание было передано ФИАНу. ФИАН при этом, по предложению С.И.Вавилова, получил имя П.Н.Лебедева и стал называться Физическим институтом им. П.Н.Лебедева Академии Наук СССР. Именем П.Н.Лебедева как бы связывалась старая академическая физика с московской.

Первые месяцы после возвращения из экспедиции наша группа, также как и многие другие сотрудники, переехавшие из Ленинграда, разместилась в общежитии, созданном в нескольких комнатах здания Института. В одной из комнат жили мы трое - Франк, Черенков и я, без семей пока. И лишь в начале 1935 года мы трое (И.М.Франк, П.А.Черенков и я) получили общую коммунальную квартиру недалеко от Института, где прожили вместе около 20 лет.

По возвращении из экспедиции я, ествественно, вплотную занялся обработкой своего материала по протонам, выбитым нейтронами из парафина. Уже в 1933 году в журналах начали появляться статьи, посвященные изучению взаимодействия нейтронов с протонами. К концу 1934 года, когда я заканчивал обработку своих экспериментальных материалов по протонам, выбитым нейтронами, мне было с чем сравнивать то, что у меня получилось. К сожалению, эти материалы, как указывали сами авторы, сильно противоречили друг другу. И, конечно, еще одна работа, добавленная к целому ряду статей, опубликованных в основном в Phys Rev, мало что давало. Разумеется, это очень подрывало значимость моей диссертационной работы, и признаться, я впал в глубокое уныние. Мне даже не хватало духу рассказать об этом Сергею Ивановичу. Я уже подумывал о том, чтобы просить у него какую-нибудь совсем новую тему для работы. Но мои товарищи всячески утешали и подбадривали меня.С Ильей Михайловичем мы жили душа в душу и всячески советовались. И как то - подходил конец декабря - И.М. предложил устроить в нашей комнате общежития "холостяцкую" вечеринку по поводу Нового года. "Она, мол, Вас подбодрит, отвлечет от грустных мыслей, и Вы найдете причину, почему обнаруживаются такие разногласия". И вот, во время этой холостяцкой новогодней встречи меня вдруг "осенило": авторы некоторых работ плохо учитывают телесный угол; в работах по угловому распределению протонов они не вводили поправку на телесный угол, в котором вылетали протоны. А она существенна для получения их истинного углового распределения.

И на следующее утро, 1 января 1935 года, я уже количественно подсчитал эту поправку для разных работ - и практически все сошлось. Оказалось, что при тех малых энергиях, при которых проводились эти наблюдения, соударение нейтрона с протоном происходит подобно соударению двух бильярдных шаров. Теперь этот результат представляется совершенно тривиальным. При таких энергиях, когда два упругих шара не могут разбиться при столкновениях, их движение, конечно, определяется законами классической механики для двух тел.

Но в то время это было важным выводом, и уже 31 марта 1935 года я успешно защитил свою кандидатскую диссертацию. А Сергей Иванович в своей брошюре по истории Института назвал мою работу первой "ядерной" работой ФИАНа. И диссертация была напечатана в Трудах ФИАНа том 1, выпуск 1, страница 1.

Оппонентом по диссертации выступил Д.В.Скобельцын, приехавший на защиту из Ленинграда. И это, как мне кажется, помогло ему ближе познакомиться с общим духом и направлением работы нового физического института, что в свою очередь способствовало тому, что с 1937 года он стал регулярно, каждый месяц приезжать в Институт, а в 1938 году он целиком перешел к нам, переехав в Москву. В 1951 после внезапной кончины Сергея Ивановича он стал директором Института.

Теперь немного о совсем другой работе. Как я уже упоминал, Сергей Иванович в качестве аспирантской темы предложил П.А.Черенкову изучать свечения растворов ураниловых солей под действием гамма-лучей радия. Работа эта неожиданно и для Сергея Ивановича и тем более для Павла Алексеевича привела к открытию очень интересного, принципиально нового типа свечения, открытию, увенчанному в 1958 году Нобелевской премией. Поскольку я был самым непосредственным свидетелем всей этой работы и единственным оставшимся в живых, мне хочется рассказать о ее ходе с некоторыми подробностями.

Прежде всего, надо подчеркнуть, что интенсивность свечения растворов ураниловых солей под действием гамма-лучей препарата радия даже большого по тем временам (приблизительно 1 грамм) - весьма мала. Единственным существовавшим тогда методом количественного измерения таких слабых интенсивностей света, был метод по порогу гашения, разработанный и уже применявшийся Cергеем Ивановичем. Этот метод основан на том, что человеческий глаз, адаптированный к темноте, обладает довольно резким порогом чувствительности. В эксперименте сформированный параллельный пучок света проходит через фотографический клин и попадает в глаз наблюдателя. Наблюдатель передвигает клин с увеличивающимся почернением до тех пор, пока его глаз не перестает ощущать свет. Положение клина при этом и будет мерой интенсивности света. Других приборов для измерения такой слабой интенсивности тогда не было.

Павел Алексеевич очень быстро освоил эту методику и стал измерять интенсивность свечения растворов ураниловых солей прямо-таки виртуозно. И вот однажды, осенью 1933 г. он явился на очередное аспирантское занятие и заявил, что произошло нечто для него крайне неприятное, он настолько расстроен, что заниматься не в состоянии. Оказалось, что во время подготовки очередного опыта стаканчик с растворителем - серной кислотой (без ураниловых солей) - оказался рядом с препаратом радия; и даже с не вполне адаптированным глазом, Павел Алексеевич увидел, что чистая серная кислота светится. Поэтому, чтобы определить интенсивность свечения ураниловых солей, ему нужно из интенсивности свечения раствора вычесть интенсивность свечения растворителя. А это были близкие величины. Поэтому точность измерений при этом, конечно, сильно упадет. Он был настолько расстроен этим обстоятельством, что стал просить Сергея Ивановича дать ему другую тему для работы.

Но Сергей Иванович отнесся к этому совсем иначе. Он страшно заинтересовался и предложил: "Попробуйте воду". Оказалось, что вода светится примерно так же. "Продистиллируйте воду". Дистиллированная вода светится так же. "Еще раз и еще раз продистиллируйте воду." "Возьмите углеводородные жидкости", - почти то же самое. "Попробуйте нагрейте"... П.А. проделал ряд контрольных опытов. И практически сразу же выяснилось, что свечение это совсем особенное. Все испробованные жидкости светятся почти одинаково. Интенсивность свечения не зависит от температуры, от наличия тушителей: словом, все совсем не так, как при обычной люминесценции.

Сергей Иванович так заинтересовался новым явлением, что, несмотря на свою огромную занятость, сам раз или два в неделю приходил в подвальную комнату, где работал Черенков, просиживал там в темноте и затем "самоглазно" проводил очередную серию измерений. А мы, аспиранты, воспользовались этим и поочередно приходили к сидящему в темноте Сергею Ивановичу рассказать о проделенной работе и наметить планы на будущее.

Илья Михайлович Франк тоже очень заинтересовался обнаруженным явлением и предложил поместить светящуюся жидкость в магнитное поле. Оказалось, что жидкость светится не изотропно, а в общем по направлению - и даже под некоторым углом к движению вторичных электронов, выбитых из молекул жидкости гамма-квантами.

Это еще раз показало, что объяснить происхождение открытого свечения не так-то просто. Попытка самого Сергея Ивановича рассматривать найденный эффект как какой-то новый вид тормозного излучения не увенчалась успехом. И вот как-то поздно вечером уже в Москве, зимой 1934-35 г. ко мне в комнату зашел Илья Михайлович и заявил: "Мне что-то мерещится, может мы вместе найдем ошибку в рассуждениях?" И изложил свои новые представления по объяснению открытого излучения. Ведь оно вызывается частицами, движущимися в среде со скоростью, превышающей скорость света в этой среде. Ситуация похожа на ту, которая получается, когда катер быстро движется по воде, а за ним тянутся два гребня, расходящиеся под углом к направлению движения катера. А на остальной поверхности воды гребней нет, потому что они гасят друг друга, интерферируют, как говорят физики. Так и электрон, движущийся со скоростью, большей скорости света в этой среде, испускает световые волны, интерферирующие всюду, кроме поверхности конуса, угол раствора которого определяется показателем преломления света в этой среде. На первый взгляд это кажется совсем удивительным и противоречащим всем нашим представлениям: равномерно движущийся в среде электрон испускает свет! Но это только на первый взгляд. На самом деле это не противоречит никаким законам физики.

Долго обсуждали мы с Ильей Михайловичем его идею, но никакого подвоха не нашли. А наутро Илья Михайлович побежал с ней к Сергею Ивановичу и Леониду Исааковичу Мандельштаму и те одобрили ее. А затем Игорь Евгеньевич Тамм вместе с Ильей Михайловичем дали уже математическую, количественную теорию замечательного излучения.

Спустя несколько лет после этого мы узнали, что французский физик М.Малле в своих работах в конце 20-х годов по-видимому тоже натолкнулся на это излучение, но "объяснил" его обычной люминесценцией загрязнений растворителя. Это еще раз подчеркивает, что нужен был огромный опыт и талант исследователя Сергея Ивановича Вавилова, чтобы не пройти мимо одного из самых интересных открытий в физике ХХ века. И не даром в нашей литературе оно обычно называется излучением Вавилова-Черенкова. И спустя более 20 лет, в 1958 году, 7 лет спустя после кончины Сергея Ивановича, когда приборы, основанные на использовании этого излучения стали широко применяться в исследованиях по физике высоких энергий, Нобелевский комитет присудил свою премию П.А.Черенкову, И.Е.Тамму и И.М.Франку. Ведь Нобелевская премия покойным не присуждается.

Вот такова история этого замечательного открытия.

* * *

В: Не могли бы Вы рассказать, как создавалась Памирская станция?

О: Экспедиционная работа на Памире началась в 1944 году. Сначала работа по космическим лучам велась на Эльбрусе, вплоть до 1940 года. Но уже тогда было ясно, что там можно делать только отдельные опыты, а всерьез работать нельзя. Экспедиционный период там продолжается всего два месяца, условия для работы очень плохие, огромная сырость. Мы даже ставили внутрь радиотехнических усилителей баночки с пятиокисью фосфора, чтобы подсушивать воздух. Но так же работать нельзя! Поэтому было запланировано уже в 1941 году отправить маленькую экспедицию на Памир - для разведки. Приглашал нас туда начальник биологической станции Заленский (от Таджикской академии). Но пробная экспедиция, конечно, не состоялась.

Когда Академия наук начала переходить с военной тематики на гражданскую, в 1944 году по настоянию Д.В.Скобельцына была отправлена первая экспедиция на Памир. Мы работали в одной комнате маленького здания памирской биологической станции и в палатках. Это было в 1944 и в 1945 годах. Два года командовал этим делом В.И.Векслер, он был начальником экспедиции. Но в 1944 году он додумался до принципа автофазировки, и голова у него уже была занята ускорителями, космические лучи он бросил, и начальником следующей экспедиции 1946 года был я. В.И. приезжал на Памир в качестве гостя, со своей супругой Н.А.Сидоровой и с дочкой Катей, но на короткий срок.

В 1947 году, примерно в апреле месяце (я точно не помню), вызывает меня Сергей Иванович и говорит: "Я вчера беседовал с товарищем Сталиным, и он обещал мне построить на Памире в этом строительном сезоне станцию по изучению космических лучей".

Мне кажется, что у Сталина была идея, что атомную бомбу можно сделать, используя данные о космических лучах. Я, конечно, не ручаюсь за это. Но слухи такие ходили. По-моему, сам Сергей Иванович мне это рассказывал.

В: И Вы думаете, что это могла быть даже инициатива Сталина?

О: Не знаю, чья была инициатива, мне было неудобно распрашивать Сергея Ивановича. Он сказал: "Сегодня среда, в следующую среду Вы мне приносите проект зданий станции". Я говорю: "Это абсолютно невозможно! Чтобы спроектировать станцию, нужно чтобы специальное учреждение работало несколько месяцев на это дело!".

Это был единственный раз, когда я был с ним не согласен. Он был моим руководителем, мы с ним много вместе обсуждали, работали. Когда я защитил диссертацию, отмечалась эта защита у меня дома (в одной комнате мы жили вместе с Франком и Черенковым, в одной коммунальнойквартире 20 лет мы прожили), и Сергей Иванович приходил отмечать эту защиту. Это я говорю, чтобы показать, какие были отношения.

И первый раз, - единственный раз в в моем общении с Сергеем Ивановичем, - он сказал: "Мне пора ехать в Академию. И мне некогда вам доказывать, что это необходимо. В следующую среду в 10 часов утра Вы мне приносите проект станции".

В следующую среду я пришел к нему. У меня карандашом было расчерчено три листа ватмана. Я говорю: "Вот план строений я начертил, С.И., но сантехнику и электропроводку я не могу...! Тут нужно иметь специальные знания, какое сечение проводов, труб и т.д." Тогда С.И. снимает телефонную трубку, звонит начальнику Академстроя и спрашивает: "У вас есть разносторонний инженер? Тут нужно помочь". Тот сказал, чтоесть, инженер Франкфурт. "Откомандируйте его на 3 дня в помощь Добротину". А мне написал на бумажке номер телефон: "Вот телефон заместителя Министра внутренних дел, занимающегося строительством. Он вашу фамилию знает, и вы с ним созвонитесь".

Через несколько дней я принес Сергею Ивановичу 4-ый лист, который мы с этим самым инженером Франкфуртом составили по сантехнике, по проводке. Это были не чертежи, а было написано, где какое сечение, трубы и прочее. С.И. смотреть не стал. "Вы, - говорит, - лучше меня понимаете, звоните по этому телефону и договаривайтесь о строительстве". Все.

Я звоню, а адъютант отвечает: "Генарал занят, позвоните завтра". Звоню завтра - "генерал занят, позвоните завтра". В конце концов - "давайте данные для пропуска". Я прихожу на следующий день с этими 4-мя листами ватмана, на Лубянку, в приемную. Адъютант в чине капитана говорит: "Сейчас доложу". Выходит из кабинета, говорит: "Подождите". Я сижу, жду, выходит уже какой-то полковник: "Ну, что у вас тут такое?" Я разворачиваю. Он: "Это что такое?" Я говорю: "Гараж". "Это что такое?" "А это помещение для двигателя" (там электроэнергии нет, значит нужен двигатель). Так продолжалось минут 10. "Ладно, я все понял". Я говорю: "Простите, а может нужны строительные чертежи?" "Вам что нужно? Чертежи или станция? Я же сказал вам, что я понял". Тогда я говорю: "А может быть, Вам оставить мои координаты?" Тут он засмеялся. "Неужели Вы думаете, что если вы нам понадобитесь, мы вас не найдем?!" И обращается к адъютанту: "Подписывайте ему пропуск". Чертежи остались. Все.

Это было примерно в конце апреля. А я тогда писал докторскую диссертацию, и немедленно выехать на Памир не мог.

Месяца через полтора получаю телеграмму с биостанции, от начальника зимовки: "Приехали строители. Укажите, где строить". Я посылаю телеграмму: "Строить на том поле, где в прошлом году была репа, фасадом к большой дороге". Привязка к местности!

Когда я приехал туда спустя еще примерно месяц, строительство уже было в разгаре. У тамошнего прораба (вольнонаемного) ничего кроме моих листов ватмана не было, - никаких чертежей! Там всякие мелочи были, не стоит сейчас даже разбирать. Например, глубину фундамента я взял с потолка - 180 см, и под домами и для забора. Когда узнал, что для забора достаточно и 80 см, то предложил прорабу изменить: "Тут же на чертежах только моя подпись!" "Что Вы!! Это же надо согласовать с Москвой. Ничего, ребята здоровые, выкопают."

В конце строительного сезона, в конце сентября, когда мы уезжали, прораб предъявил мне станцию к сдаче. Но я отказался подписывать акт о приемке, потому что были серьезные недоделки.

Приехал в Москву. Через некоторое время вызывает меня С.И. и показывает мне бумажку от этого самого Зам.Министра, я забыл его фамилию. А тот полковник, - я потом уже узнал, - оказался начальником урановых рудников в Таджикистане. И там он занимался строительством. А Зам.Министра - генерала - я так и не видел.

А бумажка за подписью этого генерала была такая: "Ваш сотрудник такой-то отказался подписывать акт о приемке и срывает выполнение плана строительства Министерства внутренних дел. Прикажите ему подписать, а мы все недоделки устраним". Сергей Иванович меня спрашивает: "Ну как, можно подписать?" Я говорю: "Если по совести, то, по-моему, подписать нельзя, но если Вы скажите, что нужно подписать, я подпишу". Он говорит: "Не хотите подписывать - и не подписывайте". На этом дело кончилось.

На следующий год строители приехали и все доделали. На станцию мы вселились в 1948 году, но сначала в половину здания, другую половину строители еще дорабатывали. А кроме того у нас были еще построены нами самими маленькие фанерные домики.

Станция там работала до 1961 года. А в 1961 году начали перебазироваться на Тянь-Шань, потому что на Памире не хватало электроэнергии. Электроэнергию мы вырабатывали сами, а когда стали появляться большие электромагниты, потребность в электроэнергии сильно возросла. И хотя при переезде на Тянь-Шань мы потеряли сильно в высоте станции (а следовательно и в интенсивности космических лучей), но зато выиграли в электроэнергии и вообще в удобстве для работы.