Луць заявился через несколько дней рано утром. Он был одет опрятно, так чтобы не бросалось в глаза. Под мышкой держал потрепанный портфель.
- Как со здоровьем, Микола? - осведомился Иван Иванович. Впрочем, этот вопрос можно было и не задавать. Поцелуев вдосталь отоспался, хозяйка подкормила его, и выглядел он посвежевшим.
- Я точно с курорта вернулся.
- Не обманываешь? Может, еще подождать? - допытывался Луць.
- Отдыхать некогда. Поправился, и ладно.
- По делу я пришел к тебе.
- Что за дело, Малыш? - поторопился с вопросом Николай и тут же пожалел о своей опрометчивости. Лyця, до того веселого и общительного, будто подменили. Он стал как бы еще меньше, резче обозначились морщины на лбу. От взгляда, сухого и колючего, Николай встревожился.
Луць засомневался: а вдруг ошибся? Но тут же начал отгонять неверные мысли. Нет, не мог промахнуться старый Луць в выборе кандидатуры. Открытое лицо Николая, его глаза, смотревшие прямо и честно, наконец, расправы, которые он учинил над гитлеровцами, говорили сами за себя.
- Подпольщик - не красная девица, которой все сразу надо знать, - сказал он. - Поперед батьки в пекло не лезь.
Луць придвинул стул к Николаю и шепотом передал поручение Новака. Поцелуев понял важность задания руководителя Ровенского подполья и что выполнять его нужно вдвоем. Ему предлагалось вывести из строя телефонный кабель.
Разложив на столе карту, Луць быстро наметил на ней трассу провода.
- Смотри сюда, Микола,- сказал он. - Вот здесь, в десяти километрах от Винницы, между селами Якушинцы и Стрижевка, начинается телефонный кабель. Тянется он аж до самого Берлина и соединяет ставку Гитлера со специальными бункерами немецкого высшего командования здесь, на Украине. На какой глубине лежит - не знаем. Известно, что провод многожильный и бронированный. Если операция удастся, то, пока фрицы найдут повреждение да исправят его, пройдет не один день.
Иван Иванович порылся в карманах пиджака, достал резинку и стер едва заметные карандашные линии.
- Теперь, Микола, чтобы лучше запомнить, сам карандашом проложи трассу.
Когда Николай сделал это, Луць сжег карту и вручил ему удостоверение, выданное канцелярией рейхскомиссариата, в котором утверждалось, что инженер Николай Михайлович Торцов следует в Винницу по особо важному заданию Коха.
- Приедешь в Винницу, - наставлял Николая Луць, - найдешь линейного надсмотрщика Павла. Пароль - «стакан», отзыв - «крюк». Запомни. Павел тебе все расскажет. Возьми деньги на дорогу.
Иван Иванович передал Николаю две пачки оккупационных и настоящих рейхсмарок и, положив руки на плечи Поцелуева, впившись взглядом в его лицо, глухо и твердо спросил:
- Не заробеешь?
Николай побагровел.
Поняв состояние Поцелуева, Луць улыбнулся задорно и сразу стал каким-то домашним, обыкновенным дедом, обрадовавшимся первой встрече с никогда не виданным внуком, которого он давно уже полюбил как продолжателя своего рода.
- Ладно, ладно, Микола. Это я так, на всякий случай ... Вижу, что не ошибся.
Поезд, в котором Поцелуев отправился в Винницу, состоял из санитарных и товарных вагонов и следовал на восток за ранеными. Николаю с трудом удалось уговорить проводника, чтобы тот посадил его. Проводник, видимо из оуновцев, долго не соглашался, но удостоверение из канцелярии Коха и особенно рейхсмарки, сыграли свою роль. Поцелуев очутился в вагоне, насквозь пропахшем лекарствами.
Состав продвигался медленно, подолгу стоял на каждой станции, пропуская вперед поезда с войсками, оружием, боеприпасами. Проводник, заперев Поцелуева в своем купе, ушел. Николай неотрывно глядел в окно. И вспомнилось ему, как весной на берегах родной Шукши встретился он с Граней. Они шли не спеша, и Николай держал в своих руках ее теплые и мягкие руки. Голова девушки склонилась на его плечо, и завиток волос, дерзко выбившийся из-под платка, нежно щекотал щеку. Они остановились на краю обрыва, у подножия которого плескалась вода.
Николай привлек девушку к себе и слегка коснулся ее губ своими. Она смущенно ответила на этот по целуй, и Николай понял: случилось что-то большое и важное, ничуть не похожее на прежнее. В этой девушке, скромной до застенчивости, его судьба. Николай стоял и смотрел на Граню, не смея отвести глаз. Вся она светилась каким-то внутренним светом и сейчас в сиянии луны казалась красавицей: брови вразлет, широкие, длинные и темные, а глаза негой трогали душу.
Потом была свадьба. Небогатая, но веселая, шумная ...
Поезд резко затормозил, лязгнули буфера, и Николай как бы очнулся. В окно виднелись остатки разрушенного здания вокзала, нагромождения битого кирпича, из которых торчали искореженные взрывами и огнем железные балки. Рядом с запасным путем валялись остатки самолета. На куске фюзеляжа Николай увидел грубо нарисованный желтоватый цветок. Это был эдельвейс - обитатель высокогорных альпийских лугов, который юноши дарят своим возлюбленным как знак восхищения. А тут фашисты не постеснялись намалевать его на своем бомбардировщике. Глядя на обломки стервятника, Николай обрадовался. Значит, бьют фрицев наши летчики, бьют! Он чуть было не крикнул, но осекся. Уж очень неподходящей была обстановка для выражения таких чувств.
Когда поезд прибыл в Винницу, Поцелуев сразу же отправился в телеграфную контору, где работал Павел. Найти это учреждение не представляло большого труда. Но Павла Николай не застал.
- Подождите немного. Он уже давно ушел и скоро, вероятно, вернется, - ответила хорошенькая девушка-кассирша. - А впрочем, вот он. Легок на помине, - и она показала на приближавшегося к конторе человека. Высокий, плотно сбитый мужчина шагал легко и быстро. Мерно позвякивали, ударяясь один о другой, висевшие на его плече железные когти.
Николай спустился по ступенькам навстречу линейному надсмотрщику.
- Вы Павел? - спросил он.
- Да.
- Давайте познакомимся. Я Торцов. Инженер из Ровно.
- Очень приятно.
Павел настороженно-вопросительно посмотрел на приезжего.
- К вам есть поручение. Я привез стакан. Как вы на это смотрите?
- Очень кстати. Для него имеется свободный крюк ... Ну, что ж. Пойдемте. Начинается обеденный перерыв, и мы поснедаем у меня дома.
- Я вернусь завтра, Люба, - бросил на ходу Павел кассирше. - А сейчас перекушу и на линию.
По дороге Павел говорил, что под Винницей диверсию осуществить не удастся. Тщательно стерегут немцы трассу кабеля. Вернее всего взорвать провод можно близ Ровно, где охраняется он не слишком бдительно.
Николай согласился с доводами Павла. Поцелуев переночевал у своего нового знакомого. Утром тот взял командировку во Львов и вместе с Николаем отправился в Ровно. В поезде несколько раз проверяли документы. Но это не беспокоило подпольщиков.
Два дня Павел провел у Поцелуева, ни разу не выйдя из квартиры. Затем они решили действовать.
Зеленеющая степь простиралась насколько хватает глаз. Невидимые жаворонки, паря в вышине, звенели, точно струны арфы. Но молчала земля, истерзанная врагом, лишенная ухода. Николаю стало не по себе. Весна! Бывало, в эту пору на родине кругом гудели трактора, катились сеялки, весело перекликались люди.
Обернувшись к Павлу, он спросил:
- Как будем действовать?
- Кабель проложен близко от поверхности. Торопились фрицы. Сейчас заряд заложим, а когда начнется бомбежка станции - наши должны подлететь, - тогда и подорвем.
Не теряя времени, они саперными лопатками быстро и сноровисто прорыли узкую щель и заложили взрывчатку. От нее далеко в сторону был протянут бикфордов шнур. Покончив с делом, подпольщики отползли в лощину. И не заметили, как опустилась ночь, теплая и темная. Нигде ни огонька.
- Что-то не летят наши, - нарушил молчание Павел.
И как бы в ответ на его слова послышался, нарастая и ширясь, гул советских самолетов.
Павел и Николай, не сговариваясь, вскочили и, забыв об опасности, во весь рост побежали туда, где под камнем лежал конец шнура. Присев на корточки, Николай полой пиджака прикрыл Павла, и тот запалил фитиль. Голубоватый огонек медленно удалялся от них, приближаясь к взрывчатке.
В городе вспыхнуло пламя, раздались взрывы, и, только тут поняв, что им угрожает, Николай и Павел опрометью бросились в лощину. Через некоторое время сработала взрывчатка.
* * *
С левой стороны шоссе Львов-Ровно на пригорке стояли длинные навесы, обнесенные колючей проволокой. Овчарки. Часовые. Впрочем, усиленная охрана вряд ли была нужна. Из-под навесов несло таким смрадом, что никто по собственной воле не отважился бы приблизиться к ним. «Шматарня» - так назывался немецкий склад утильсырья, куда свозились одежда и обувь советских людей, расстрелянных и уничтоженных в газовых камерах, награбленное имущество, кости, волосы, бумага. Все это мылось, сортировалось, упаковывалось и отправлялось в «рейх»: гитлеровцы не брезговали решительно ничем.
Каждое утро к воротам склада подъезжал на велосипеде среднего роста, худощавый молодой человек в сильно поношенном сером костюме. Это и был заместитель заведующего складом Николай Михайлович Поцелуев.
В конторе, размешавшейся в большом доме около ворот, Поцелуева первой встречала секретарь-машинистка Таня, которую немец, заведующий складом, звал Гретхеи. Она и в самом деле чем-то напоминала гётевскую Маргариту. Блондинка, среднего роста, светлые, будто льняные волосы, копной вились на голове, а два озорных локона спускались на высокий гладкий лоб, еще более подчеркивая голубизну глаз. Казалось, она только что, оставила сцену театра, где исполняла роль Маргариты в «Фаусте», и пришла сюда совсем ненадолго, чтобы ободрить людей, работавших в шматарне. У женщины для каждого находилось ласковое слово.
В шматарню Поцелуева рекомендовал Новак. Напутствуя Николая, Терентий Федорович говорил:
- Немцы любят аккуратность, пусть даже иногда и во вред делу. Приказал тебе начальник - выполни. Вот и завоюешь расположение заведующего. Ему до смерти надоела шматарня. Все склады окажутся в твоем распоряжении.
Случилось так, как и предсказывал Новак. Николай Поцелуев стал почти полновластным хозяином громадной территории, заполненной всякой всячиной. Первое знакомство со шматарней не принесло радости Николаю. Обходя вместе с заведующим склады, он еле сдерживал тошноту. Дома не мог ни есть, ни пить, голова была тяжелой. Вечером, встретившись с Новаком, попросил поручить ему другое дело.
Терентий Федорович, обычно предупредительный и заботливый, на сей раз оказался непреклонным.
- Надо, Николай. Н-а-а-до, - протянул он, как бы подчеркивая особую важность задания.
Немец-заведующий, заметив старательность помощника, почти перестал бывать на службе.
В шматарне работали главным образом военнопленные, которых из-за их слабости нельзя было увезти в Германию, и кое-кто из местных жителей. Каждый раз, когда Поцелуев проходил через склады, где вечно копошились люди, разбирая утиль, чувствовал на себе неприязненные взгляды. Рабочие видели в нем прислужника фашистов, человека, изменившего Родине.
Поцелуев не раз прикидывал, чем бы облегчить участь этих обездоленных людей, еле передвигавших ноги. Однажды возле мастерской, представлявшей собой примитивный кожевенный завод, он увидел насыпанную под навесом груду соли.
«А что, если соль менять у населения на продукты? - пришла неожиданная мысль. - Фашисты ее не считают, не меряют, а народ в ней нуждается».
Николай решил посоветоваться с Таней. Ему стало известно, что секретарь-машинистка, веселая, общительная Таня, - комсомолка и переведена сюда при содействии Новака. В недалеком прошлом она работала в солдатской столовой, где, прислушиваясь к разговорам, добывала ценные сведения. Вызвав девушку в кабинет, Николай спросил, как она смотрит на его предложение.
- Дело говорите, Николай Михайлович. Я тоже об этом думала, но все не решалась высказаться.
- А кто же займется этим?
- Не беспокойтесь. Таких людей я знаю.
И она назвала фамилии нескольких пленных.
- Мы им выдадим справки, что они едут за утилем. Соль положим на дно тачанок, а разное барахло - сверху. Немцы к нему и не прикоснутся, боясь заразиться. А в селах свои люди есть, помогут.
Утром из ворот выехали две подводы. Вернулись вечером. Все, что они привезли, было сдано на кухню, и уже на другой день в столовой подавали блюда, которых давным-давно не пробовал ни один из работавших в шматарне.
Еще через некоторое время в склад, где хранились гвозди, на трех подводах доставили тяжелые деревянные ящики. На каждом было написано: «Гвозди трехдюймовые». То же самое подтверждалось и в накладных. Их передавал Поцелуеву Иван Иванович Луць, сопровождавший обоз. Но в ящиках было трофейное оружие, собранное партизанами и подпольщиками. С тех пор склад утиля стал одновременно складом оружия и боеприпасов народных мстителей. И даже больше.
Однажды вечером Поцелуев долго задержался в конторе с отчетом. В соседней комнате стрекотала машинка - Таня переписывала счета, накладные. Закончив дела, Николай закрыл ящик письменного стола и оделся, собираясь уйти. Вошла Таня.
- Прочтите, Николай Михайлович. Вчера записала, - сказала она, передавая листок бумаги.
Николай начал читать, и с первых же слов румянец залил его бледные щеки и лицо осветилось радостью.
Николай знал, что Таня прячет на складе радиоприемник и время от времени принимает сводки Совинформбюро. Потом они, переписанные от руки, расклеивались на зданиях Ровно.
Дочитав до конца, Николай бросился к девушке и расцеловал ее.
- Спасибо, спасибо, Танюша. Это счастье большое знать, что наши бьют фрицев.
И вдруг уже иным тоном, в котором слышались и тоска и отчаяние, добавил:
- А я тут сижу. Караулю проклятую шматарню, чтоб ни дна ей ни покрышки.
Но зря Николай Поцелуев сетовал на свою судьбу. В деятельности Ровенского подполья шматарня занимала не последнее место. Недаром опытные подпольщики Новак и Луць, отважный борец против гитлеризма, заместитель Новака Владимир Соловьев послали Поцелуева туда. Ведь именно во время его работы склад утильсырья стал перевалочной базой оружия и боеприпасов. Здесь был радиоцентр подполья, скрывались военнопленные, бежавшие из лагерей. Отсюда партизаны получали соль.
Может, долго еще «служил» бы на складе Николай, но немца-заведующего перевели на другую должность, а вновь присланный начальник оказался желчным и с первых же дней начал следить за Поцелуевым. Не оставил без внимания гитлеровец и машинистку Таню. Тогда Новак, не желая рисковать двумя боевыми членами организации, сумел перевести их в иное место.
... В последней четверти восемнадцатого века правил Ровенщиной польский князь Юзеф Любомирский. Предания и документы тех далеких лет рассказывают, что день и ночь бражничал он с друзьями-собутыльниками. Были среди них и польские паны, и местная шляхта, и помещики. Чего только не творили они, желая сделать приятное своему повелителю, щедро сыпавшему золото, дававшему ежедневно балы и пиры. Выходкам Любомирского и его приближенных не было границ.
Однажды в отсутствие князя богатые соседи согнали за город на пустырь тысячи подвод. На каждой лежали выкопанные с корнями молодые деревца, которые крепостные крестьяне и посадили. Очень удивился князь, вернувшись в Ровно: шумел листвою молодой лесок. В него были выпущены даже дикие звери.
Минули годы, окрестность, где по прихоти помещиков выросла роща, в которой преобладали грабы, стала именоваться Грабником. Давно уже нет тех деревьев, место леса заняло русское кладбище. Но в памяти народной сберегается до сих пор старое название.
От Грабника, расположенного в возвышенной части Ровно, начинается главная улица, пересекающая город с востока на запад. На кладбище выросли могучие вязы, а под ними - густой кустарник. Сквозь него можно пробраться с большим трудом.
Гитлеровцы редко заглядывали сюда. Истинным хозяином здесь был кладбищенский сторож Николай Иванович Самойлов. То ли тяжелое горе наложило на него свой отпечаток, то ли служба среди вековой тишины, но был Николай Иванович человеком замкнутым, молчаливым. Двигался он медленно и так же, словно нехотя, говорил. Оживлялся Самойлов, только когда слышал о неудачах врага.
В подпольной организации Самойлов играл не последнюю роль. Именно в Грабнике, среди колючих зарослей шиповника, находили себе приют люди, бежавшие из плена, скрывавшиеся от угона в проклятую неметчину. Здесь сколачивались группы для пополнения партизанского отряда Медведева, обосновавшегося в Цуманских лесах. В тайнике фамильного склепа одного польского помещика, о существовании которого знали только Новак и Самойлов, хранились списки участников Ровенского подполья. Сторожка стояла у ограды кладбища, окна выходили на шоссе. Не покидая дома, Самойлов наблюдал за передвижением войск.
Как-то, навестив Грабник, Николай застал у Самойлова Владимира Соловьева. Блондин, среднего роста, худощавый, вежливый. Бывший геолог. Воевал с первых дней, был ранен, попал в плен, бежал и стал одним из руководителей подполья-заместителем Новака.
Отправкой пополнения в партизанский отряд занимались Самойлов и Соловьев. На сей раз проводника не нашлось. И они поручили это задание Поцелуеву. Местность вокруг Ровно Николаю была знакома. Во время работы в шматарне он под предлогом контроля пунктов сбора утиля исколесил чуть не всю Ровенщину.
... Солнце клонилось к закату, когда к контрольному посту, находившемуся на северо-западной окраине города, подходила группа пленных. Оборванные, небритые, исхудавшие люди тяжело брели по дороге. Узников конвоировал молодцеватый ефрейтор. До слуха гитлеровцев, высыпавших из караульного помещения на улицу, доносились угрозы, которые щедро отпускал конвоир. Он шел по обочине дороги, держа автомат наготове, подбегал то к одному, то к другому и подталкивал их в спину прикладом.
Когда вплотную приблизились к контролерам, ефрейтор приказал пленным сесть прямо в дорожную пыль и небрежно протянул офицеру документы. Пока тот читал, что ефрейтор конвойной роты Пауль Копер сопровождает группу на строительство дороги, он успел рассказать остальным солдатам пару анекдотов. (Вот где пригодилось знание немецкого языка, которым Поцелуев овладел, служа в армии.) Потом Николай сунул документы в карман и приказал пленным: «Встать! Быстро! Быстро!»
Уже далеко в поле ефрейтор остановил людей, расстегнул френч, вытер платком вспотевший лоб и на чисто русском языке сказал:
- Ну вот, братцы, и миновали мы с вами самую трудную преграду. Если так пойдет и дальше, хорошо будет. А теперь, кто хочет - закуривай.
И он протянул желающим сигареты. Табак был скверный, но пленные курили с наслаждением - все же лучше, чем листья клена пополам с опилками.
- Здорово ты, друг, разыграл свою роль, сказал, обращаясь к Поцелуеву, один из пленных.
- Ничего не поделаешь. Надо.
Перекур окончился. И снова медленно тащилась колонна, сопровождаемая ефрейтором-автоматчиком.
Смеркалось, когда перед пленными точно из-под земли вырос старик. Узнав его, Николай сказал:
- Вот вам, товарищи, новый проводник. В лесу переночуете и выйдете пораньше.
Бежали дни, наполненные боевой работой. Николай то разузнавал о пленных, которые стремились вырваться из лагерей, и помогал им совершать побег, то переправлял все новые и новые группы к партизанам, то готовил мины и доставал оружие. И был удивлен, узнав, что за полгода передал партизанам триста человек. Новак похвалил его и в ответ услышал:
- Каждый из нас делает свое дело.
Фронт приближался к Ровенщине. И как раз в канун освобождения Киева в Ровно произошло событие, которое надолго лишило спокойствия гитлеровцев.
Ноябрьским вечером Луць, Николай Поцелуев и еще несколько подпольщиков решили заложить мину на мосту, чуть не в самом центре города. Едва прошел немецкий патруль, поминутно мигая электрическим фонариком, Николай и Михаил Яремчук по-пластунски поползли к мосту. Луць и три человека с ним остались в засаде: на случай, если новый патруль обнаружит мину, они должны прикрывать отход всей группы.
Земля, раскисшая от дождей, затрудняла движение. Уже давно промокли ватные куртки. Голенища сапог, как ковши, черпали жидкую грязь. Николай и Яремчук выбились из сил, но отступать было нельзя. Подобравшись к сваям моста, они привязали одну мину, вторую подложили под самый край настила и, присоединив к чекам взрывателей шнур, поползли обратно.
Когда ждешь, время, как на грех, тянется долго. Николаю казалось, что оно остановилось.
- Малыш, а Малыш? Может, фрицы нас заметили? - шепотом спросил Николай Ивана Ивановича.
- По-моему, нет.
Волнения кончились в тот момент, как послышался гул моторов - шла колонна автомобилей. Первый из них достиг моста, и Николай дернул шнур. Взметнулось пламя, раздался оглушительный взрыв. Мост рухнул в реку. Над головами подпольщиков пролетели куски железа, обломки досок. Николай, Луць, Яремчук кинулись в кусты. Увязая в грязи, падая и снова поднимаясь, они старались быстрее и дальше отойти от места взрыва.
Николай не помнил, как добрался домой. Собрав последние силы, он еле стащил с себя насквозь промокшую одежду и повалился на кровать. Проснулся поздно. Хозяйка, принесшая ему завтрак, заметила необыкновенную бледность постояльца:
- Да на вас лица нет. Что же случилось, Микола?
- Устал очень. Машина сломалась, мы долго ее чинили, но так и пошли пешком.
- А я и смотрю, что-то на вас одежда такая мокрая и грязная. Давайте-ка ее мне. Как раз печка топится, выстираю и посушу.
Николай согласно кивнул и принялся за завтрак. Хозяйка рассказала Поцелуеву, что в городе начались аресты: фашисты ищут людей, взорвавших мост.
- А сколько там немаков погибло! - воскликнула женщина. - Мы вон как далеко живем, и то вся побелка с потолка осыпалась.
* * *
В Ровно стало тревожно. Фронт быстро двигался на запад. Все чаще отправлялись под откос эшелоны с захватчиками, взлетали на воздух мосты. Не давали покоя фашистам и листовки подпольной организации. В них рассказывалось об успехах советских войск, о том, что близок час изгнания гитлеровских полчищ с нашей земли. В городе усилились репрессии, участились облавы. На заборах, стенах домов появились приказы коменданта, запрещавшие после восьми часов вечера ходить по улицам, собираться группами более трех человек.
Николай Поцелуев узнал, что в конце ноября в театре должны состояться собрание фашистов и спектакль. Будет весь «цвет общества». Лучшего случая, когда, что называется, одним махом можно уничтожить десятки главарей, трудно было и представить.
Николай пришел за советом к Новаку. Никогда еще Терентий Федорович не видел Поцелуева в таком состоянии. Сквозь тонкую кожу проступал лихорадочный румянец - так бывает, если человек, напарившись, выйдет в холодный предбанник. Губы у него побледнели, и он стоял, нервно покусывая их. Волосы, в обычное время слегка вьющиеся, сейчас свисали сосульками.
- Поймите, поймите, товарищ Петр,- говорил Поцелуев, - это необходимо. Именно сейчас. Пусть у них будет больше паники, больше страха.
Новак молчал. Тяжелое горе свалилось на него в последние дни. Как глупо провалились преданные провокатором Луць и Шкурко, тот самый столяр Федор Шкурко, что был совестью подполья! Может ли он рисковать Поцелуевым, зная характер Николая, его горячность?
Терентий Федорович обернулся к Соловьеву и вопросительно взглянул на него.
- Дело стоящее, нужное,- сказал глуховатым голосом Владимир Филиппович.
- Хорошо, Торцов, действуй, - согласился Новак. Помни, от подготовки зависит успех.
План, который через несколько дней предложил Поцелуев, был прост. И его утвердили без колебаний. По просьбе Николая его сосед-украинец, работник театра, глубоко ненавидевший фашистов, внес мину в зал и замаскировал ее. Все шло как нельзя лучше. Оставалось только дождаться дня собрания, вставить запалы, включить ток, и театр вместе со сборищем оккупантов взлетит на воздух.
Но ... случилось непредвиденное. Накануне сосед Николая, подвыпив, отправился в гости к своему знакомому, добавил горилки, разоткровенничался и выболтал тайну. А тот немедленно отправился в полицию. Ярый националист, он уже давно был осведомителем гестапо. Пока Николая не было дома, фашисты устроили засаду.
Ничего не подозревая, радостный, вошел Николай во двор. Еще бы - завтра будет уничтожена верхушка гитлеровцев. А там - Николай задохнулся от радости при одной мысли об этом - придут наши войска, и он, младший политрук Красной Армии Николай Михайлович Поцелуев, займет свое место в боевых порядках наступающих частей, чтобы идти с ними дальше на запад, вплоть до самого Берлина.
Поцелуев поднялся на крыльцо, открыл дверь, вошел в коридор и тут же почувствовал, что сзади кто-то стоит. Обернувшись, увидел немца. Николай толкнул его в грудь, вбежал в комнату, выбил раму, выскочил в окно и скрылся в небольшом деревянном строении.
Услышав звон стекла, грохот упавшей рамы, гестаповцы, спрятавшиеся в кухне квартиры, где жил Николай, и у соседей, высыпали во двор.
Сквозь щели в стенах Николаю хорошо было видно все. Гитлеровцы, собравшиеся у крыльца, о чем-то кричали, а потом, разделившись на группы, двинулись к строению, в котором спрятался Поцелуев.
«Нет. Не так-то просто меня взять. Прежде сами поплатитесь, - думал Николай, сжимая пистолет. - А живым - нет, живым не дамся».
Немцы шли осторожно, будто под ними была не твердая почва, а болото, где шаг в сторону - и попал в трясину. Один остановился и, не целясь, дал очередь. В старые доски пули входили, как в масло.
Николай лег на землю, стараясь слиться с нею, втиснуться в нее так, чтобы не задела пуля. Он отчетливо видел фашистов.
- Сдавайся! - донеслось до его слуха.
- Не дождешься, сволочь! - крикнул Николай. И в этот момент фашисты бросились в атаку.
- Выходи! Сдавайся! - орали они, стараясь взломать дверь сарая. Николай словно застыл.
«Эх, жаль, гранаты нет. Угостил бы я вас!» - промелькнуло у него в голове.
Вдруг Поцелуев распахнул дверь. Фашисты, толкаясь и падая, ввалились в сарай, а Николай выскочил во двор. Прямо на Поцелуева бежал высокий ефрейтор. Николай прицелился и выстрелил. Ефрейтор повалился.
- Сдавайся!- раздалось за спиной Николая.
Он обернулся. Сзади, раскинув руки, намереваясь схватить Поцелуева, стоял коренастый оуновец.
- На, предатель, получай! - крикнул Николай и выстрелил в голову изменника Родины.
А на Поцелуева уже набросился офицер. Он схватил Николая за левую руку, рванул - и оба они упали. Фашист, обладавший огромной физической силой, совсем было придавил Николая, но, изловчившись, Поцелуев выстрелил в него и выскользнул из-под фрица.
Николай увидел, что его окружают. Немцы шли плотно, один к другому. Каждый держал автомат. И тут, может быть впервые, понял Поцелуев, что не выбраться ему из этого тесного кольца.
Оставался последний патрон. Собрав всю силу воли, Николай приставил пистолет к груди, выстрелил и, истекая кровью, рухнул. Фашисты, точно стая волков, набросились на него и скрутили руки.
Нет. Они не дали ему умереть. Наоборот, сделали все, чтобы поставить на ноги, надеясь выведать имена сообщников. В тюремном лазарете Николай провел не один день. Когда гестаповцам показалось, что Поцелуев несколько поправился, его вызвали на допрос.
Комната, куда ввели Николая, была большая и светлая. Она напоминала столовую: громадный стол посредине был накрыт белой накрахмаленной скатертью.
Николай перешагнул порог. Навстречу поднялся начинающий полнеть, гладко выбритый мужчина. Улыбнувшись, несколько картавя, он с трудом произнес слова:
- Наконец-то вы выздоровели. Времени у вас было достаточно, чтобы обдумать свое положение. Теперь, надеюсь, нам ничто не помешает приступить к делу. Прошу вас, садитесь. Вы курите? - и он протянул арестованному портсигар.
Николай, с ненавистью глядя на это выхоленное лицо, молчал.
Немец, все так же улыбаясь, но теперь одними губами, - глаза его шарили настороженно и злобно, - повторил свое предложение сесть. Поцелуев стоял, опершись о стол. А тот ходил по комнате быстрой подпрыгивающей походкой, нервно вертя в руках очки. Остановившись напротив Поцелуева, он в третий раз повторил своё предложение и, не получив ответа, потерял выдержку:
- Вы погибнете. Право жить имеем мы, арийцы. А вы-рабы!
И тут Николая взорвало:
- Рабы? Нет. Рабы давно встали бы на колени, а мы гоним вас.
Немец бочком, как молодой петух в первой драке, подскочил к Поцелуеву и, размахнувшись, хотел его ударить, но, встретив суровый взгляд, опустил руку. Не удалось ему расположить к себе этого пленного. И тогда, вызвав часового, гитлеровец через плечо кинул ему:
- В камеру!
Всю ночь Николай не смыкал глаз. Он ходил из угла в угол, не в силах ни лечь, ни сесть, ни остановиться.
Что же делать, что? Как дать знать Терентию о случившемся?
Наступал рассвет. Сначала на стене обозначилась тень от решетки, потом стало светлее, и она переместилась влево, а еще позже-исчезла в темном углу. Когда совсем рассвело, Николая повели на допрос. И совсем не туда, где он был накануне, - немцы, видно, решили изменить систему.
Во дворе медленно, как бы нехотя, опускались редкие снежинки. Казалось, дунь на них, и они опять взовьются туда, вверх, в серое небо, нависшее над землей.
Комната даже отдаленно не походила на ту, где состоялся первый допрос: теперь это было тесное помещение со сводчатым потолком. Небольшое окно почти не пропускало света. В глубине - столик из грубых досок и такая же скамейка. У стола, пристально глядя на пленного, стоял высокий и сутулый немец.
Короткими шажками, играя стеком с серебряным набалдашником, он подкатился к Николаю и вдруг взвизгнул, как поросенок:
- Будешь говорить? Поцелуев не ответил.
Следователь отступил, углы его рта опустились, и он стеком ударил допрашиваемого по лицу. Николай покачнулся, но устоял. Жгучая боль пронзила тело. Он почувствовал, как медленно заплывает левый глаз.
Фашист отошел к окну, щелкнул портсигаром, закурил. Потом быстро обернулся к Николаю:
- Ты был вместе с Луцем. Я знаю. Знаю.
От неожиданного вопроса у Поцелуева дрогнули и спустились веки. Но он тотчас овладел собой.
- В карцер. Не давать пить! - приказал немец. И ударил Николая кулаком в лицо…
Поцелуева допрашивали днем и ночью, стремясь сломить его упорство, добиться, чтобы он назвал хоть одну фамилию, один адрес, один факт. Пленный для них был как бы ниточкой, с помощью которой они думали размотать весь клубок.
Николай слабел с каждым днем. Он был в разорванной окровавленной рубахе, с рыжей щетиной на почерневшем, исхудавшем лице. Глаза провалились. Камеру заполнял затхлый запах. Он стеснял дыхание. Страшная тишина действовала угнетающе. Только отдавались в висках тяжелые шаги часовых.
Ни пытки, которые с каждым днем становились все более жестокими, ни отсутствие пищи и воды не сломили Николая Поцелуева. Он вел себя твердо.
Третьего января 1944 года, за месяц до освобождения Ровно. Советской Армией, произошел подготовленный Терентием Федоровичем Новаком взрыв в столовой, где погибло несколько гитлеровских генералов и около семидесяти офицеров.
Тюремщик, принесший в этот вечер Николаю кружку воды, выкрикнул, задыхаясь от злобы:
- Завтра тебя повесят, большевик!
Когда за ним закрылась дверь, Николай ощутил трагическое значение этих слов. Итак, завтра с ним расправятся.
Поцелуев тяжело опустился на пол. Вся его жизнь вдруг пронеслась перед взором. Вспомнились даже самые незначительные события. Почему-то отчетливо представилось, как с сестренкой Шуркой, худой, рыжей, веснушчатой, бегали они в солнечный день босиком по дороге. Стояла невыносимая жара, а пыль была прохладной и приятно щекотала ноги.
А вот он - в школе. Учитель Николай Сергеевич Гришин, которого любили все, рассказывает о Суворове. Затаив дыхание, слушают его ребята и бегут в перемену на площадь, где на каменном пьедестале стоит бюст полководца. Солнце играет на его бронзовых плечах и лбу, кажется, что соберутся сейчас чудо-богатыри и генералиссимус поведет их в бой.
Откуда-то из угла выплывает Генка, его сын. Лежит он на кровати и, забрав ручонками ногу, тянет ее в рот. Каким он будет, Генка?
Светало. И мысли о прошлом отодвинулись. Да, жить осталось совсем немного.
... Утром 4 января 1944 года полицаи и оуновцы сгоняли на небольшую площадь города всех, кто встречался на улицах. Около здания суда стояли пять виселиц.
В окружении конвоя медленно шли Иван Луць, Николай Самойлов, Федор Шкурко, Мария Жарская. Два фашиста вели к месту казни обессилевшего от пыток Николая Поцелуева. Взглядом, спокойным и светлым, он прощался с людьми. Палачи набросили петли на шеи подпольщиков, выбили у них из-под ног помост, и пять тел закачались на веревках.
* * *
Так выяснилась картина того, о чем до сих пор не знали земляки Поцелуева.
Книжка была уже написана, и я получил из Сибири пакет. С волнением вскрыл его. Аграфена Егоровна - жена Николая Михайловича Поцелуева - прислала для меня последнее письмо мужа.
«Мы ведем, Глаша, ожесточенные бои.
Я дни и ночи на передовой. Бью фрицев изо всех сил. Можешь гордиться: муж твой не трус.
Далеко залез враг, но мы его выгоним».
Эти строки были рождены в тревожные дни отступления под Киевом. Находясь в горниле боев, не зная, приведется ли ему написать следующее письмо, Николай сообщал своим близким:
« ... Еще раз заверяю тебя, Граня, мамашу, Шуру, сынка, что вы не будете за меня краснеть. А вас прошу делать все для Родины. Служите ей честно, помогайте нам трудом своим бить врага.
На войне всякое случается, дорогая Граня. И тебе, может быть, одной придется воспитывать сына. Воспитай его героем».
Эти слова воина-патриота, дошедшие до его родных, кажутся мне не только заветом жене, сыну, а всем землякам, всем советским людям.
... Бывает, что звезда погаснет, но свет, излученный ею, будет виден тысячи лет. В памяти народа подвиг Николая Поцелуева сохранится на века. Герои не умирают.
